Негромкая слава ушедших мастеров

В истории нашей страны есть ряд деятелей науки и культуры, которые внесли существенный вклад в развитие Казахстана, но информации об этих замечательных личностях не так уж много. Особенно это касается интернета, который зачастую является вторичным источником информации, лишь предоставляя широкому пользователю оцифрованные сведения из архивов, библиотек и частных собраний. Отчасти восполняя пробелы в нашей краеведческой сфере, хочу вкратце рассказать вам о двух творческих деятелях, которые принадлежали одному поколению и вдохновенно трудились на благо республики.

Казахский архитектор Анатолий Иванович Мельцев (1/I 1935-6/X 2001) участвовал в проектировании таких величественных зданий, как высотная гостиница “Казахстан” и Дом политического просвещения. Эти замечательные сооружения стали настоящей визитной карточкой и украшением Алматы. Его кропотливая работа по созданию чертежей и макетов данных памятников зодчества заслуживает всяческих похвал. К сожалению, экстерьер Дома политического просвещения варварски изуродован в угоду корейско-российско-британской компании, офис которой расположился в этом здании. Трагическим символизмом веет от разрушения фонтана “Одуванчик“, который был прекрасным украшением площади перед Домом политпросвещения. Ведь Казахстан, страдающий от дефицита водных ресурсов, очень нуждается в разного рода гидротехнических сооружениях. Супруга А.И. Мельцева, экономист Эмилия Вацлавовна, также трудилась в сфере градостроительства. Их дочь Наталья, получившая техническое образование, живёт в Алматы.

Казахский мыслитель Владимир Израйлович Ротницкий (19/VIII 1938-2004) является автором научных работ по диалектической логике и философии права. Его статья “Диалектика и отражение” в сборнике “Материалистическая диалектика как логика”, 1979, в ёмкой и выверенной форме раскрывает сложнейшие проблемы теории познания. Его книга “Нам бояться нечего…“, 1989, стала ярким образцом общественно-политической публицистики времён перестройки. Хочу отметить его честность, порядочность как педагога. Лекции Владимира Израйловича по аксиологии (теория ценностей) были увлекательными и познавательными. А, вот,  примеру, олигарх Александр Машкевич, являющийся к тому же кандидатом педагогических наук и лауреатом премии “Факел Свободы“, в свою бытность преподавателем во Фрунзе запомнился тем, что регулярно брал взятки с кыргызских студентов. Какой контраст с честным служением науке со стороны всего-навсего кандидата философских наук В.И. Ротницкого! Его дочь Снежана является математиком по образованию и проживает в Алматы.

Ниже публикуется текст его статьи “… Пожил бы я всласть — ведь на то и власть!“, вышедшая под рубрикой “Человек в зеркале философии” в восьмом номере алматинского журнала “Мысль” за 1992 год.

Всякая власть — от Бога.
Народная мудрость.

Бывший советский человек (то есть мы с вами) и сегодня остаётся загадкой для всего мира своей непредсказуемостью, способностью совмещать в себе несовместимое. В том числе в плане своего почти инстинктивного — нутряного, прочного, неразмышляющего — отношения к власти, к государству. Он одновременно и монархист, и анархист, он требует государственной опеки над собой и творит правовой беспредел, полагая, что в последнем состоит существо демократии, свободы.

Попробуй-ка иметь с ним дело, если он сам с собой никак не разберётся…

И всё-таки, как ни парадоксально это звучит, всё многообразие, вся непредсказуемость его (наших!) внешних — видимых, осязаемых — политических реакций произрастает из единого корня, название которому — патерналистский менталитет, — залётное словосочетание, придающее пугающую притягательность большинству публикаций последнего времени и остающееся именно поэтому непонятным для большинства. В силу данных обстоятельств мы по ходу дела расшифруем этот термин. А смысл его, в общем-то, прост: патерналистский менталитет — это когда власть (государство) привычно воспринимается как отец родной по отношению к человеку, а сам он, человеки, взятые в массе, — соответственно как неразумные его (государства) чада. Причём происходит всё это вполне искренне и на двусторонней основе, а именно не только массы отождествляют себя с детьми государства, но и государство преисполнено отеческим самосознанием по отношению к малым сим. На этих психологических подмостках и разворачивается многоактная драма отцов и детей.

Её первый акт был разыгран во времена формирования средневековых централизованных государств. Действие совершалось самым естественным образом и, как говорится, ко взаимному удовольствию, а точнее — по принципу выбора меньшего зла: бесконечные феодальные и религиозные междоусобицы и, так сказать, легитимированный произвол удельных суверенов, сливавшийся с самодеятельным разбоем (романтизированный, за давностью времен, прообраз современной организованной преступности) вынуждали население искать и находить в деспотическом централизме наибольшие гарантии простого физического выживании и сохранения личного имущества.

Подчеркнём принципиально важные моменты. Во-первых, это была авторитарная, единоличная, абсолютистски-монархическая власть. А поскольку, во-вторых, именно она предоставляла наибольшие гарантии сохранения элементарного жизненного благополучия (о более высоких материях тогда речь не шла), постольку постепенно этот факт преломлялся в массовом сознании в чувство признательности, благодарности к отцу-монарху, а его гнев, естественно, воспринимался как должное.

Конечно, абсолютного послушания никогда не бывало. Во всякой семье дети так и норовят по тихой объегорить родного папашу. Случалось им и бунтовать — это когда их инфантильные ожидания оказывались жестоко обманутыми. Но во всех возможных случаях более всего они страшились оказаться социальными сиротами. Весьма правдоподобно смоделировал типичную патерналистскую ситуацию В. Шишков. Когда герой его одноименного романа Емельян Пугачёв в порыве хмельного откровения попытался открыться перед своим воинством, что он в действительности не царь Пётр III, а донской казак, соратники крестьянского вожака пригрозили убить его за это: у них было верное чутье, что за казаком Емелькой Пугачом, равным с ними смердом, крестьяне не пойдут — все свои вожделения они возлагали на богоданного царя-батюшку, за которого они Пугачёва и принимали.

Такова схема медленного и противоречивого процесса становления феодально-абсолютистской власти. В этом историческом контексте и сформировался патерналистский менталитет.

Однако, воистину сказано, ничто не вечно под Луной. Наступало новое время, нёсшее в себе неизбежный кризис неограниченной авторитарной власти. Для большинства государственных подданных это проявлялось в том, что на их повседневное жизненное благополучие и на саму жизнь стало совершаться больше покушений, чем если бы это было при полном безвластии. Но главное, что субъектом этих преступлений против человека оказывалась сама авторитарная власть! Последнее станет самой характерной чертой будущих тоталитарных режимов.

Этот акт исторической драмы был связан с появлением на сцене нового персонажа — автономного индивида, представителя формировавшегося под не таким уж, оказывается, недремлющим монаршим оком капиталистического уклада экономики, буржуазного (читай: гражданского!) общества. Вечный статист истории, индивид заявил о своих притязаниях на заглавную роль, его идеологи заговорили (это относится уже к эпохе Просвещения) о правах человека.

Ведь применительно к феодально-абсолютистской власти объективно Право выступало (не номинально, а по его реальному политическому смыслу, поскольку своё терминологическое “оформление” оно получило значительно позже) как нечто внешнее, первичное, приоритетное по отношению к правам индивида, которые в сознании самих индивидов привычно отождествлялись с государевыми указами и которые были вовсе не правами, а сплошными повелениями, запретами, регламентациями. В этом смысле феодализм вместе с присущими ему формами власти — это только один (и последний) этап долгого исторического состояния, когда условием выживания индивидов оказывалась их сращённость с “социальным целым” при приоритете последнего над ними. Отсюда, повторим, и пошёл патерналистский менталитет человека-винтика (которого, стало быть, “изобрёл” вовсе не Сталин), придавленного властью, непредсказуемой в её отеческой вседозволенности.

Капитализм раскрепощает, обособляет, автономизирует индивида, и прежде всего в основной сфере его жизнедеятельносги — экономической. Тем самым вызревают условия для реализации его сущностных сил, родовой природы человека, совпадающей с сущностными характеристиками его преобразующей предметно-практической деятельности. Этот фундаментального значения факт получал своё непосредственное воплощение в оборачивании пропорции — от приоритета общественного (государственного) над индивидуальным к приоритету индивида над социальным целым. Отныне — и чем дальше, тем больше — суверенная, свободная деятельность индивидов становилась предпосылкой и условием нормального функционирования всего общественного организма, в том числе в аспекте его властных функций. Ещё конкретнее: формы, структура и функции власти менялись соответственно тому, как, утрачивая свой приоритет, власть превращалась в представительный орган, выражающий волю общественным способом действующих суверенных индивидов.

Это означало неизбежную смену субъектов права: дискредитируя себя в качестве воли верховного правителя, возведённой в закон, оно становилось привилегией гражданского общества, привилегией суверенных индивидов, легитимированная воля которых (в виде принимаемой выборными представитслями народа Конституции) — именно как воплощение неотъемлемых, в самой их человеческой природе заключённых прав — получала своё императивное закрепление в законах.

А стало быть, коренным образом менялась основная функция власти: из безапелляционного проводника верховной воли она постепенно трансформировалась в действительного гаранта прав человека. Следовательно, её трансформация совершалась в направлении созидания правового государства с его принципом верховенства закона.

Последнее нуждается в комментарии — из-за нашего патернализма, а точнее этатизма, то есть того же патернализма, но направленного не обязательно на единоличного правителя, а на любую форму государственности, на государство как таковое. Верховенство закона понимается нами как тотальная система законов и постановлений, сковывающая наподобие смирительной рубашки рядовых граждан и карающая их за самомалейшее нарушение этих государственных предписаний. В то время как в действительности демократических обществ этот принцип обращён в первую очередь на само государство: именно для государства Конституция, декларирующая неотъемлемые права человека, является законом прямого действия, запрещая фабрикацию подзаконных (читай: противозаконных) актов, засекреченных от народа, санкционирующих государственный произвол.

Мы написали “рядовых граждан” потому, что имеются у нас и граждане нерядовые, и в этом — ещё одна ипостась этатистского менталитета: наши государственные мужи — даже если они из нынешних демократов — ничтоже сумняшеся полагают, что законы писаны только для нас, рядовых, но что сами они выше законов, поскольку пишут законы именно они, руководствуясь, понятно, высшими государственными интересами, живым воплощением которых они сами и являются. Объясняется этот феномен тем, что мы ещё не жили в правовом государстве, а потому (кстати, в той степени, в какой мы его себе представляем и предчувствуем его приближение) многие из нас его активно не хотят.

Здесь стоит вспомнить, что процесс разложения авторитарной власти и становления гражданских обществ, как он проходил на Европейском континенте, сопровождался великой сменой менталитетов. Патернализм изживал себя не только как реальная власть, но и как своеобразная матрица массового политического сознания. Обособляясь экономически и отвоёвывая правовые гарантии этой своей автономности, индивиды, не отдавая себе в этом ясного отчета (подобно персонажу мольеровской драмы, который лишь на сороковом году жизни узнал, что он все эти годы говорил, оказывается, прозой), постепенно утрачивали сыновнее благоговение перед властью как таковой и всё более ощущали себя “точками отсчёта” всех политических процессов. Короче, формировался гуманистический менталитет — менталитет суверенных индивидов, создавших, наконец, благоприятную “среду обитания” в форме правового государства.

Долгая историческая ретроспектива сглаживает и спрямляет этот процесс в нашем сознании. Очищенный от случайностей и от великой массы частностей, он предстает перед нашим умственным взором в виде наглядной схемы с легко обозреваемой последовательностью стадий, с чёткой отграниченностью объективных и субъективных факторов и дозированной мерой участия каждого из них. Поэтому, в частности, задача перестройки нашего собственного государственного “дома” представляется нам в облегчённом и упрощённом виде.

В действительности же процесс построения правового государства и формирования суверенных индивидов имеет долгую историю, он был перенасыщен трагическими оборотами событий (революции — контрреволюции), сломом человеческих судеб, столкновением непримиримых интересов, прежде чем он принял цивилизованные формы. Он, собственно, и сейчас ещё ох как далёк от своего завершения. Но в нём, понятно, для нас урок — не в смысле механического наложения исторических схем на нашу нынешнюю социально-политическую реальность, а как раз наоборот — в твёрдом решении останавливаться перед чертой, за которой политическое реформаторство превращает живых индивидов, ради которых по идее все это и делается, в рутинные средства — с неизбежным пролитием крови и жизненными трагедиями миллионов, то есть в готовности взять на вооружение уже выработанные другими цивилизованные методы решения политических проблем.

Это тем более трудно, что в отличие от того первого, классического процесса, о котором речь шла выше, история отводит для наших политических реформ весьма жёсткие сроки — так же, как она оказалась не щедра в этом отношении и для России 1917 года, где к тому времени назревали и кризис авторитарной, монархической власти, и срочная необходимость демократических преобразований.

Кого-то, возможно, удивляет, что сегодня, в 1992 году, на просторах СНГ монархистов, пожалуй, больше, чем их было в феврале 1917 года. Однако это вполне закономерное явление. Паралич власти, правовой беспредел, разгул преступности и конфликты с многочисленными жертвами — всё это вынуждает людей в растерянности искать покровительства “железной руки“, способной, как они надеются, навести порядок. А потрясённость зверством, учинённым большевиками над царской семьей, оборачивается по всем психологическим законам идеализацией бесцветной личности последнего русского монарха. То есть срабатывает всё тот же патерналистский менталитет, только поменявший свой колорит — с советского на романовский. Где уж тут услышать одного из оставшихся в живых русских великих князей, заявившего недавно, что попытки реставрировать великодержавный монархический строй — бесперспективное, а потому крайне опасное предприятие.

Ибо, скажем от себя, этот строй уже к началу первой мировой войны себя исчерпал как власть, неспособная “обслуживать” потребности ускоренного развития России, догонявшей историческое время. В нём обнаружилось даже какое-то атавистическое тяготение к возврату в средневековый мистицизм (“распутинщина“).

Но вот что интересно. Именно форсированное вхождение царской России в цивилизацию перепутывало начала и концы, спрессовывало прошлое и будущее в трагически-противоречивое настоящее, когда одновременно бурлили объективные процессы и субъективные страсти, которые в классические времена протекали хоть в какой-то последовательности. А окончательно затянула узел война, придав глобальному кризису российского общества, прежде всего в его политическом аспекте, предельно острые формы. Интересно как раз то что, в силу описанных выше обстоятельств, это был кризис и романовской династической власти, и монархической формы государственности как таковой, но только не кризис патерналистского этатистского менталитета! Девятый вал политических страстей не всколыхнул его тяжёлых и непроницаемо-тёмных толщ.

В этом в немалой степени — разгадка той лёгкости, с какой был совершён октябрьский переворот, как и последовавшее за ним “триумфальное шествие Советской власти“. Прав был генерал Деникин, одним из первых отметивший что большевикам не было необходимости захватывать власть, — они её подобрали после того, как она выпала из рук российской демократии в лице Временного правительства, которое вследствие своего младенческого возраста отличалось крикливостью, неуёмным желанием играть в политику и одновременно детской же переменчивостью, нетвёрдостью в своих решениях. Короче, Временное правительство не оправдало массовых ожиданий в главном: оно объективно не стало подлинной властью и потому не удовлетворило извечную потребность россиян — ощущать над собой властную отеческую длань, жёсткую, но заботливую.

Это обстоятельство было в полной мере учтено большевиками. Они без околичностей предъявили себя обществу именно как власть, и этим в условиях предоктябрьского паралича и вакуума власти половина дела была сделана — возражающих (по крайней мере в самый первый, самый критический момент) почти не было, потому что приход большевиков к власти по видимости оправдывал массовые ожидания.

Оправдывал — по видимости, а по существу — обманывал их. Ибо вопреки назойливому рекламированию своей демократичности, демократами большевики никогда не были. Они вовсе не разрушали в сознании масс патерналистский менталитет — они его, напротив, эксплуатировали и укрепляли, произведя ради этого “рокировку” внутри него: задвинули в угол главную фигуру — короля (царя), чтобы выпустить на игровой простор “ладью” диктатуры с соответствующей ей атрибутикой — “великими вождями“, “выдающимися деятелями“, “родной партией” и “родным” же правительством.

Пожалуй, нет необходимости в подробном изложении советской истории — этой направляемой сверху эволюции авторитарной власти в её, так сказать, высшую и последнюю стадию — в тоталитаризм, поставивший народ в полную зависимость от государственного произвола и формировавший соответственно психологию массового гражданского инфантилизма и иждивенчества.

И так — на протяжении семидесяти с лишним лет, чтобы в итоге поставить нас, таких, перед жестокой необходимостью коренного реформирования и нашего бытия, и нашего сознания…

Всякие аналогии условны и рискованны. И всё-таки… Великие нынешние тяготы народные — из-за полнейшего развала экономики и социальных отношений, из-за игры в демократию — проистекают на фоне паралича власти и вакханалии преступности, а от всего этого и ностальгия по привычному, по отеческой “железной руке“… Это — мы в 1992 году. Но кажется, что это — из российской хроники 1917 года… Итоги тех событий известны. Так что же, и на этот раз демократия даст осечку — с ещё более катастрофическими из-за межнациональной розни последствиями, чем тогда?

Или всё-таки произойдет смена менталитета человека-винтика в обездушенной машине государства на трезвое сознание суверенных индивидов, понимающих необходимость учреждения самой сильной власти — правового государства, представителя и гаранта их человеческих прав, законы которого именно поэтому подлежат безусловному исполнению?..

Likes(0)Dislikes(0)