Радна Сахалтуев: “Мы же были глубокие провинциалы”

Народный художник Украины, корифей мультипликации Радна Филиппович Сахалтуев любезно согласился ответить на мои вопросы. Беседа с выпускником московского Института кинематографии (ВГИК) состоялась 13 сентября 2019 года в киевском кафе “Хурма”. Ниже приводится её видеозапись и стенограмма.

Насчёт Казахстана. Скажите, с какими артистами вы общались, дружили?

Я знал только, вот, Амена Хайдарова и всё. Был у нас художник, но он учился позже. Но я, честно, я не помню фамилии. Это было так давно! Вы же понимаете. Я последний раз его видел где-то году в семидесятом в гостинице «Мосфильмовской», где какая-то казахская группа снимала, и они там жили. Гостиница «Мосфильмовская» тех лет — она общагу такую напоминала. В основном там жили не режиссёры, а обслуживающий персонал: ассистенты, осветители. И почему он там оказался — я не знаю. Вот, это последний раз, когда я его видел. Но я не помню его… Честно, я не помню его фамилию, имя. Но помню, что по внешнему виду, когда учились, я где-то курса на четыре старше его. Мы называли его «Тигром», потому что он внешне походил… Не знаю. А, вообще, были актёры и режиссёры. По-моему, даже актёр был какой-то казах. Честно говоря, я не помню.

Ну, про Амена Хайдарова расскажите.

Хайдаров был намного старше нас. Первый раз я увидел его там, когда у нас семестр заканчивался, то все выставляли свои работы, естественно. Потому что, так сказать, должен был кто-то сделать, как курсовая работа. И у него была работа по Марку Твену. «Белый слон». Помните такой рассказ?

Да, да.

И, вот, он выставил. Меня поразили его картинки! Я до сих пор помню, вот, эту картинку. Не столько самого Амена, хотя внешне помню его, сколько вот эти картинки. Они… Понимаете, они отличались внешне. Вот, казалось, что это такой примитив. Первое впечатление. Достаточно примитивно слон был нарисованный. Так сказать, всё вокруг такое каким-то наивным было. А те годы — это, всё же, я поступил в пятьдесят пятом году. Значит, это он выставлялся где-то в пятьдесят девятом, шестидесятом. Это время, когда реализм, так сказать, уходил уже, вроде, в прошлое. Потому что, как раз, появились, вот, эта оттепель хрущёвская и прочее, прочее. Я помню, я был на выставке в «Мосфильме». То есть, московская… Московского отделения Союза художников. На выставке МОСХ-а. И там, вот, так сказать, такие были. По тем временам, считались модернистские картинки, картины и графические работы. И висел Лактионов. Может, помните? Такой знаменитый был художник, который написал очень хорошую картину. Получил за неё, между прочим, Сталинскую премию первой степени.

Кто?

Лактионов. «Письмо с фронта».

Аха.

Картина, действительно, написана по высшему классу. И у него там было два портрета: его автопортрет и портрет, сделанный пастелью. Потрясающе сделанный! Небольшие. Ну, где-то вот такого размера. Где-то пятьдесят на шестьдесят, не больше. И нам уже в институте говорили, что пригласили на выставку Ворошилова. Ну, он уже старенький был. И, значит, поводили, поводили его. А потом спросили: «Ну, кто вам больше всего понравился?» Он так откашлялся, сказал: «Вы меня извините — Лактионов». Потому что, действительно, это было настоящее мастерство такое. Высшего класса! И, вот, Амен… Он, по моему ощущению, он немножко отличался от нас. Во-первых, он был, действительно, намного старше нас. У него уже была семья. Ну, мы же были мальчишками. Господи, когда я поступил в пятьдесят пятом году, мне было двадцать лет. Со мной учились, вот, москвичи. Их отцы были известными художниками: Кокорин и Леонов. Это графики были известные. Они, вообще, поступили. Они тридцать восьмого года были. То есть, им было семнадцать лет, когда они поступили в институт. Поэтому, конечно, Амен казался по сравнению с нами глубоким стариком, естественно. А после я с Аменом уже встречался на семинаре. Это в Болшево был семинар. Амен сделал свою первую картину в Казахстане. И, насколько я понимаю, он был основоположником казахской мультипликации. И он привёз с собой группу. Привёз с собой группу и, вот, ребятишки поступили. Пять человек. Очень молодые ребята были. И я, вот, помню одного. Он не очень хорошо слышал. Поэтому для нас было странно: как он мог делать мультипликацию? Потому что там нужно, если под музыку, всё время, так сказать, слухом воспринимать. Вот, это была последняя встреча с Аменом. Первая и последняя. А, вот, если он жив сейчас или нет…

Нет, он умер несколько лет назад.

Очень жаль, очень жаль! Я считаю, что он был выдающийся человек. Скромный, очень скромный был. Такой спокойный, но, по-видимому, очень упорный. Насчёт картин. Я только одну картину его видел, первую картину. Она, конечно, была несовершенна. Но остальные я просто не видел. Не знаю.

Радна Филиппович, а расскажите, вот, если взять диснеевский шедевр «Пиноккио». Там, где-то сорокового года. И, хотя он так давно снят, до сих потрясает своей палитрой, техникой. А почему в Советском Союзе не могли снимать мультфильмы такого уровня?  

Потому что, Данияр, во-первых, не было такого уровня мультипликаторов. И не было режиссёров такого уровня. Ну, может были. Во-первых, и другая была… Как тебе сказать? Ну, эстетическое направление, я бы сказал так. Может быть, это и неправильно. Понимаешь, дело в том, что советские мультфильмы, вот, пятидесятых годов. Ведь расцвет-то наступил уже после войны. Это были, кстати, очень неплохие картины. Вот, такая была “Серая шейка“. Вот, такие, так сказать, картины.

“Снежная королева”.

Да, да, да, да.

“Золотая антилопа”.

Но это уже позже. “Золотая антилопа” — это Атаманов делал. А “Снежную королеву“… По-моему, была режиссёр, если я не ошибаюсь, Снежко-Блоцкая (режиссёр-мультипликатор Александра Снежко-Блоцкая не имеет отношения к “Снежной королеве” – Д.Н.). С кем-то, по-моему, чуть ли не с моим учителем Иван Петровичем Ивановым-Вано. Но я могу ошибаться. Я же немножко работал на “Союзмультфильме“.

Но они, всё равно, до диснеевского уровня не дотягивают?

Нет! Конечно, это невозможно было. Невозможно. Во-первых, это совершенно другие деньги. Во-вторых, ведь все мультипликаторы того времени — это были самоучки. И такого обучения. Те, кто выходили из института, они тоже не были мультипликаторами. Мультипликатор — это одушевитель. То, что делает, так сказать, само движение.

Аниматор. 

Ну, аниматор. Тогда это назывался “мультипликатор“. Сейчас мультипликатор — это что-то такое, связанное с туристическим бизнесом, если я не ошибаюсь (имеется в виду “аниматор” – Д.Н.).

А, да. Есть такое. Развлекательное.

Тогда это было “мультипликатор” или иногда называли “одушевитель“. Конечно, не могли так делать и это было невозможно. А я “Пиноккио” увидел первый раз в институте. Вообще, первое впечатление от мультипликации — во время войны американцы подарили Советскому Союзу три картины: “Бэмби” и две картины Корды. Это “Джунгли” (имеется в виду “Книга джунглей”, 1942 – Д.Н.) и “Багдадский вор“. Вот, можете себе представить? Сорок второй-сорок третий год, Улан-Удэ. Зима. Холодно, голодно. Ну, хотя и глубокий тыл. Ну, в общем, так сказать, все такие, ну, немножко запуганные. Все заняты своими делами. Беднота. Ну, в общем, такой фон. Это сейчас, вообще, словами не передать. Надо просто видеть. И вдруг такие картины цветные! Это первая цветная картина, которую я увидел. Их же не было цветных картин. Конечно, это был шок полный! Особенно “Бэмби“, конечно, потрясла всех. Но, вот, “Багдадский вор” — это, вообще, все падали в обморок буквально! А после войны, когда война закончилась, по-моему, с сорок пятого года, хлынул поток трофейных фильмов. И там тоже была мультипликация. Но она — позже, она незаметно просто. Это, по-моему, была “Гулливер” Флейшера, если не ошибаюсь, (имеются в виду “Путешествия Гулливера”, 1939 – Д.Н.) и “Белоснежка” (имеется в виду “Белоснежка и семь гномов”, 1937 – Д.Н.).  “Белоснежка” тоже необыкновенная картина. “Белоснежка”, конечно, потрясающая просто!

То есть, их показывали широкому зрителю?

Да, да, да, да, да! Единственное только — с субтитрами. Все фильмы шли с субтитрами, и было изменено, поменяны названия. Но для “Бэмби“… Но “Бэмби“, так как она была подарена, то она шла под своим именем. А художественные фильмы они меняли. В основном были, между прочим, американские картины с Гэри Купером, с Виктором (неразборчиво – Д.Н.). Причём никто не знал, кто эти актёры. Потому что титров не было. Просто первое… Шёл первый титр: “Этот фильм взят в качестве трофея“. Потом название картины изменили, и потом погнали картину. Причём были известные… Ну, была знаменитая картина Форда “Дилижанс“, которая называлась “Путешествие будет опасным“.

Это с Джоном Уэйном.

С Джоном Уэйном. Никто не знал, что это Джон Уэйн. Понятия не имели. Только уже потом, в институте, я узнал, что это Джон Уэйн, так сказать, и все остальные. Кэррадайн и дедушку, так сказать. Эээ… Из таких знаменитых картин, вот… Ну, во-первых, “Бурные двадцатые годы” с Джеймсом Кэгни и Богартом, то она называлась “Судьба солдата в Америке“. Были картины Капры с Гэри Купером. “Мистер Смит едет в Вашингтон” — она называлась “Под властью доллара“. Вот такие картины… И, вот, было, вот, две картинки мультипликации. Это, вот… А “Пиноккио” я увидел уже в институте. И мой приятель, он на “Беларусьфильме” стал впоследствии очень известным художником и замечательным живописцем, Женя Игнатьев. Мы рядом с ним сидели и смотрели. И он так хохотал, что даже описался немножко. И я — тоже самое. Потому что это для нас — это был шок! Мы же были глубокие провинциалы. Ну, кто? Мальчишки… В те времена почему мы поступили? В наше время… Вот, вот в это время мы никогда в жизни не поступили бы в институт. Потому что у Хрущёва была какая-то странность: в институт не принимали москвичей, но принимали провинциалов. Было такое. Но рядом вместе со мной поступал Валера Левенталь (уроженец Москвы – Д.Н.), впоследствии главный художник Большого театра. Он на следующий год поступил. По качеству подготовки он был на три головы выше всех нас вместе взятых. И его не приняли. Незадолго перед Аменом Хайдаровым поступал сын Вучетича в институт. Вучетича! Президента Академии художеств! Там народного, героя и прочее. Его не приняли! Вот такая была, так сказать, тенденция. Хотя с нами, конечно, учились сыновья художников. Это было нормально.

А, Радна Филиппович, а расскажите про барона Унгерна. Какое ваше мнение?

Ну, во-первых, барон Унгерн с моей семьёй странным образом связан. Дело в том, что когда началась… Ну, я же сам из семьи репрессированных, так сказать. Так получилось, что мой отец был в тридцать седьмом году репрессирован и умер в тридцать восьмом году. И дядя мой тоже был репрессирован. Но я его не помню: ни отца, ни дядю. Дядя жил в Иркутске. В общем, когда началась революция и когда началась вся эта смута, мой дед отправил его в Монголию. Его отец. И он там жил в Монголии. Когда Белая армия была разбита в Сибири и Колчак был расстрелян, Унгерн ушёл, по-видимому, с небольшим отрядом он ушёл в Монголию. Там он женился, вроде бы, на монгольской ханше. И они стали собирать армию, которая впоследствии называлась “Белые монголы“. И прошла мобилизация. И в том числе был мой дядя. Но, так как, я так понимаю, что их просто держали в степи. Ну, можно было спокойно, наверно, и сбежать. То есть, охрана… То есть, никаких, так сказать, ограждений, ничего этого не было. В общем, дядя сбежал, и три года жил около дацана. Ну, дацан вы знаете, что это такое.

Типа монастыря?

Как монастырь, да. Рядом с дацаном всегда было какое-то селение, улус, где жили, так сказать, остальные. И он там жил. Жил очень хорошо, говорил по-монгольски. Жил в семье какого-то монгола, а потом вернулся назад. Это была его большая ошибка, потому что рядом с ним, вместе с ним был мобилизован кто-то, кто знал его. И на него, по-видимому, был донос. Его арестовали первый раз в тридцать шестом году. Но он… Потому отпустили. И в тридцать седьмом арестовали, он на Колыме умер. Поэтому барона Унгерна я знаю только вот это. Знаю, что они вернулись назад в Сибирь и были разбиты. И он, по-моему, расстрелян, если не ошибаюсь.

А то, что он был очень жестоким человеком?

Ну, это Гражданская война была. Все были жестокие. Вон, посмотрите на красных командиров или белых. Это нормально. Когда гражданская война идёт, тут люди совершенно превращаются в животных. Вообще, когда война… Это естественное состояние.

Но для монголов, бурятов, тувинцев барон Унгерн скорее положительная фигура, чем отрицательная?

Вот, это я не знаю. Я, единственное, прочитал недавно роман, который называется “Журавли и карлики” (имеется в виду роман Леонида Юзефовича – Д.Н.). Сейчас я вспомню автора. Очень хороший, кстати. Там действие происходит в Монголии частично. Русский, по-моему, археолог. Он работал в Монголии в пятидесятых годах, и потом уже в наше время. Ну, где-то в районе девяностых годов. И, вот, он ехал однажды по Сибири в машине с переводчиком-монголом. А переводчик был занят только тем, что он туристам продавал, так сказать, какие-то сувениры и выдавал их за подлинные и прочее, прочее. И всё время мечтал о том, чтобы организовать свой бизнес и, вообще, каким-то образом стать богатым человеком. И зашёл разговор о Сухэ-Баторе. Ну, вы знаете, кто такой Сухэ-Батор был. И этот монгол говорит, что беда Монголии в том, что Сухэ-Батор был полубурят, полумонгол. Тогда этот русский, значит, удивлённо спросил: “А почему беда-то?” “Ну, потому что буряты — очень нехорошие люди“. Тогда он спросил: “А кто хуже: евреи или буряты?” Монгол задумался, сказал: “Наверно, буряты” (смеётся). Монголия, с Монголией связано тем, что моя мама и моя тётка они тоже уже после того, как мой дядя вернулся, они тоже были в Монголии и жили. Тогда там был правитель такой — Джадамба. Ну, он, вроде бы, был такой человек организованный. Вот, в это время они там жили. Это двадцать шестой-двадцать седьмой-двадцать восьмой год. Потом произошёл, вроде бы, путч военный и стал на его место Чойбалсан. Джадамбу расстреляли и всех его. И Чойбалсан уже был, так сказать, человеком таким, ну, сателлитом советским, скорее. Жутко любил ордена. Есть фотография, где он с Жуковым вместе во время Халхин-Гола. У него вся грудь в орденах. И, я помню, после войны иногда ходили мужики с монгольскими орденами. Они такие большие были, как блюдца вот такие. И там какие-то всадники лесные. Что-то такое очень красивое! Ну, большие такие, я помню.

Да, очень интересно!

И есть у меня фотография, где Сухэ-Батор приезжал… Тогда он назывался не Улан-Удэ, а Верхнеудинск. Это в двадцатых годах, и его встречало правительство бурятское. И где-то там среди встречающих был мой отец. Вот, всё, что связано с Монголией!

Потрясающе!

Радна Филиппович делится своими воспоминаниями о великом кинорежиссёре Александре Лукиче Птушко (1900-1973).

Я знаю только одно: он, действительно, был человеком выдающимся. В какой-то степени гениальным. Мастеровой был удивительный! Он сам делал куклы. Он шил обувь. Он делал игрушки. Я учился на одном курсе, со мной учился известный татарский художник, хотя он московский татарин, Ильдар Урманче. Его отец — народный художник Татарии, скульптор известный. Он просто сбежал из Москвы, боясь репрессий в тридцать седьмом году. И там остался, отец его. А сын его, Ильдар, вот он со мной вместе учился. Мы были большие друзья с ним. И он мне рассказывал, что его мама во время эвакуации в Алма-Ате купила игрушечный автомат, который сделал Птушко на базаре. И Птушко шил, сам делал обувь и продавал её. За счёт этого жил. Он, действительно, был человек, так сказать, который… Ну, как тебе сказать?

Мастеровитый.

Мастеровитый, да. В какой-то степени — гениальный человек.

А, вот, вы говорили, что у него ужасный характер был.

Да, был харак… Грубый очень человек, крикливый (смеётся). Я случайно его видел.

Когда?

В московском Доме кино. Это был год шестьдесят первый где-то или шестидесятый. Это было летом и я забрёл в какую-то комнату, а там как раз была секция кинооператоров. Там сидел Птушко. И выступал… Такой был оператор Проворов Фёдор Фёдорович.

Какой?

Проворов. И он что-то говорил о проблемах, а потом взял слово Птушко и сказал: “Вот, Фёдор Фёдорович тут сюсюкает“. И Фёдор Фёдорович заорал: “Только ты один не сюсюкаешь! Ты…” Как он его назвал? В общем, каким-то обидным словом. И они, вот,  схлестнулись. Вот. это единственная встреча, когда я видел Птушко. Ну, я знаю, что его боялись и не любили с ним работать. Вот, Лукьянов. По-моему, он с ним работал. Был актёр такой. Знаешь? Вот, он тоже. По-моему, “Пугачёва” он снимал. Что-то была какая-то. Или “Капитанская дочка“? Что-то такое. И там он снимался у Птушко (этот режиссёр не снимал данные картины – Д.Н.). Вот, тоже там орал на всех.  А, вот, “Илья Муромец“. По-моему, “Илья Муромец“. Его картина.

Да, да.

Знаю, что там была сделана искусственная лошадь. Потом с этой лошадью… Она долго на “Мосфильме” механическая какая-то. Значит, двигает. Зачем они её сделали? Совершенно непонятно. Я помню, что они никак не могли, вообще, куда её, на чей баланс списать. Вообще, что с ней делать? Она стоила каких-то сумасшедших денег! Такое было. Была такая история.

А почему, вот, как ушли из жизни Роу, Птушко — жанр киносказки практически умер? С чем это связано?

Ну, потому что сейчас в этом смысла нет никакого. Сейчас заполонили американские картины. С ними вступать, так сказать, в соревнование бессмысленно в этом смысле. А Роу, да. Роу очень забавно сказал. Он сказал: “Я стал по-настоящему счастливым человеком и творческим только, когда стал полным импотентом и мог отдать себя полностью искусству“.

Это где он сказал?

Ну, не знаю. Где-то он сказал.

А, вот, последний фильм Птушко “Руслан и Людмила”, конечно, потрясающий, огромный фильм. Но из-за того, что не было достаточного финансирования там некоторые декорации дешёвыми получились. Вот, это же беда советского кино?

Ну, он любил размах, да. Он любил размах, конечно. Я не видел “Руслана и Людмилу“.

Не видели?

Может, видел, но не помню. Но “Илья Муромец” я видел, естественно.

Likes(0)Dislikes(0)