“Образ мудрости и добра”

 17 июня 1994 года газета «Вечерний Алматы» напечатала эссе «Образ мудрости и добра», написанное шестнадцатилетним автором. Данная публикация вышла в преддверие юбилея Абая Кунанбаева — великого казахского поэта и мыслителя.

Начиная свое первое эссе о великом казахе, незлонамеренно терзаюсь: смогу ли я показать Абая как великого мыслителя, давшего поистине точный образ мудрости и добра, взвешенности и чуткости ко всякой былинке этого страшного мира, запечатленный навеки и для всех, ищущих правду и искренность в «Словах назидания».

Такие монументальные творения, как «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Ветхий завет» («Танах») и «Новый завет», а вместе «Библия», «Коран» и «Махабхарата», трагедии и сонеты Шекспира питают собой целые культуры на поколения вперед, чтоб много позже люди создали нечто сопоставимое по глубине мысли и замысла с шедеврами пращуров; таковы и «Слова назидания».

Вот и столетие скоро пробьет, как «Гаклия» вдохновляют, точно окрыляют казахов, помнящих, что они казахи.

Вдохновивший словом и мыслью

В первом Слове заключается характеристика, можно сказать, структура Абаевой жизни. Абай не только пытается понять, как он прожил и как окончит дни, нет он уже задолго до физического конца словно воочию увидел границы своей жизни, переступив рамки которой, он стал бы живой иллюстрацией своих же слов: «Я убеждаюсь в бесплодности своих благих стремлений и бренности человеческой жизни». Но как бы жизнь ни была бесплодна и бренна, ее следует чем-то скрасить, занять. И Абай всей душой, всем сердцем и своим разумом ищет, томится, перебирает все, что остается в этой жизни человеку деятельному. И тянется рука к перу, перо — к бумаге; и ложатся на белый лист арабской вязью выстраданные строки:

1. «Попытаться облегчить страдания народа? Невозможно. Народ неуправляем. На это идет только тот, кому уготована людская неблагодарность… или молодежь, чье сердце горячо и не изведало ещё горечи поражений».
2. «…умножать стада? Не хочу. Пусть дети, если им надобно, разводят скот сами. Было бы грешно тратить последние силы на то, чтобы облегчить существование воров, лиходеев и попрошаек».
3. «Постигать науки и дальше? Не получается. Некому передавать свои знания, как не у кого и взять их».
4. «А может, посвятить себя Богу? Не выходит. Для веры прежде всего нужен покой… Эта земля не терпит богомольцев».
5. «Заняться воспитанием детей? Не могу. Воспитывал бы, если б знал, как и чему их учить, и нужно ли это вообще народу, который я вижу…»
6. «Наконец решил: возьму в спутники бумагу и чернила и стану записывать все свои мысли. Может быть, кому-то придется по душе какое-нибудь моё слово и он перепишет его для себя или просто запомнит, если нет — мои слова, как говорится, при мне. На этом остановился, и нет у меня иного занятия, чем письмо».

Поневоле приходит на ум Генрих Гейне, определивший кредо поэта такими словами (привожу по памяти): если мир треснет, то трещина эта пройдет через сердце поэта. Абай, как истинный поэт, одним их первых распознав подлинную подоплеку болезненного состояния казахского общества, буквально язвившего невежеством и отсталостью, начал мучительный поиск выхода из него и отдался стихии Слова и Мысли, уповая, что хоть потомки его да не будут жить при лучине варварства. Ведь время испепеляет все до небытия, лишь Словом и Мыслью человек утвердился хозяином Времени. Так появились «Слова назидания».

Правда, сам Абай и при жизни, со своими сподвижниками пытался оживить затянувшееся однообразие степной культуры (переводы Пушкина, Лермонтова и др.). Они покорили открытых душой степняков, но лишь в форме опять-таки устной песни. Тем более эти переводы не дали начало мощному и плодотворному письменному (т. е. литературному) движению, могущему значительно изменить общее положение с грамотностью и культурой. Скажем, «Буря и натиск» в Германии последней четверти XVIII века, прославляя Шекспира и многое перенимая у него, подарила миру Шиллера, Шубарта, Гердера, Гете и других «рейнских» гениев.

Плачевному положению в культуре способствовало давнее предубеждение против всякого, кто хоть как-то стремился к подлинному творчеству, требующему, как правило, незаурядной усидчивости, изматывающего напряжения ума и сердца. Такое положение вещей не в новинку в мире, где оно воцарилось издавна и дошло до казахов из седой старины. Ибо, скажем, философ жил и творил в бочке (Диоген), либо, обласканный и холёный, лениво двигал пером и языком при дворе императора (Сенека при Нероне). Подобные крайности в природе творческого человека поневоле наталкивают на вывод: житьё-бытьё творчески одаренного человека в основном есть или ежедневный подвиг самопожертвования во имя поиска истины, добра и красоты (всеединство Вл. Соловьёва); или положение слуги двух господ (первый господин — земные услады, второй — мытарства души в поисках истины, добра и красоты). Вдобавок к Диогену вспомните Ницше, который, мучимый многими физическими недугами, несмотря ни на что, пробил свою великую тропу, ныне разросшуюся в широкий поток мыслей и идей многочисленных его сторонников, среди гор философии, филологии и поэзии. Перебирая столь великие примеры, мы просто обязаны попытаться соотнести Абая с одним из типов творческой личности как по социальной, так и по творческой характеристике его творений и жизненных деяний.

Судьба народов земных страдать и враждовать между собой. И потому так важны те немногие особенности, которые присущи каждому народу, несмотря на различия религиозные, языковые и географические. Одной из таких черт образа всякого народа является существование национальных героев, а именно земных титанов, обновляющих национальную идею своего народа путём революционного по своей глубине изменения косного состояния нации. Такие люди мыслят не субъективными, эгоистическими категориями личных амбиций: нет, они охватывают интересы всей нации, они доводят народ своей земли и воды до предела их развития, вызывая всю народную мощь на подвиг. Обычно исторические деятели после имеют к себе амбивалентное (двоякое, неоднозначное) отношение потомков, ибо, пробуждая народ от застойного состояния, неимоверными усилиями отвращая нацию от регресса, эти тираны, демагоги проливают много народной крови и пота, ведя его к высшим целям. Никто из людей не может высказать мнение, окончательно верно и ёмко характеризующее подобные личности, настолько в их прижизненной деятельности много противоречивых моментов, вытекающих из внутренних борений этих деятелей, трудного и, видимо, постоянного становления их мировоззрения.

Но есть личности, полные антиподы вышеописанному. Вдохновляют нацию они не мечом, а словом и мыслью. Если к тиранам отношение всегда двоякое, то к гениям, поднявшим дух и творчество народа, люди относятся с благоговейным трепетом, хоть в большинстве своем может не сразу и воспринимают идеи просветителя. К подобным избранным чтимым народами корифеям и относится Абай. Избранность и одновременно вседоступность Абая настолько очевидна и неоспорима, что аналогии сравнения при тщательном сопоставлении Ибрахима Кунанбай-улы с кем-либо из мировой культуры находятся сразу и в большом разнообразии. Например, Марк Тулий Цицерон (106-43 гг. до н. э.), видный государственный деятель Древнего Рима времён падения республики, автор 58 дошедших до нас судебных и политических речей, 19 трактатов и диалогов по философии, политике и ораторскому искусству, 900 писем к близким людям.

Цицерон занимал видное положение в обществе, принадлежал к римскому «ак-суйек» (белая кость, знать), с 64 по 63 год до н. э. был консулом, что в те времена было равносильно должности нынешнего премьер-министра. Теперь сравним: под председательством Абая на съезде биев в 1885 году был принят «Закон жителей Семипалатинской области», которая тогда была где-то в 2,5 раза больше по территории, чем нынешняя. Абай в Среднем и Старшем жузе был известен как знаток судебного дела и честный, справедливый бий, поэтому закономерно, что этот закон привносил в казахское право больше свобод женщине, например, при вступлении в брак и т.д.

Исследователи творчества Цицерона отмечают эклектичность его мировоззрения, стремление объединить различные учения в одно. Цицерон также являлся реформатором в некоторых областях латинского языка, много переводил с греческого на латинский и этим обогатил культуру Римской империи. Абай, как известно, был основателем письменной казахской литературы, блистательным переводчиком и подобно Цицерону обогатил казахскую культуру. После такого сравнения лучше понимаешь не столько суть и смысл деяний одного гения или одной нации, сколько родственность всех гениев и народов, их развития и природы внутренних взаимоотношений, ибо у каждого народа есть свой гений, сверкающий как крупный солитер среди более мелких жемчужин и песчинок своего народа, племени. Поэтому «Слова» Абая, скорее всего, назидания не только казахам и ближним азиатам, но и всему миру, с его вековечной пустой суетой и склоками, пренебрежением к великому и постоянному, восхищением перед быстро меняющимися идолами массовой культуры.

Место и заслуги выдающегося деятеля культуры и политики в обществе, естественно, не ограничиваются его политико-чиновничьим статусом. Различные действия и писания таких знаменосцев своей эпохи, как Абай, обязательно дают новые всходы, оживляющие остановившееся было состояние нации. И так как Абай верил в Аллаха, единого и милосердного, причём вера его была не спокойным усвоением каких-либо устоявшихся канонов веры, а деятельным, глубоким анализом мира, места в ней человека и уж после в картине Вселенной, у Абая выступал глобальной причиной всего Аллах, то такая, вера не могла не иметь влияние на движение вперед казахской культуры (именно культуры, а не богословия). Ибо вера Абая была его личным, интимным восприятием идей ислама; такое восприятие не довольствовалось исламом как самодостаточной и изолированной от других учений структурой идей и постулатов; отнюдь Абай, в рамках тех учений и философии, какие он знал (что могло дойти до образованного, но безвылазного степняка конца XIX века) стремился образовать себя и свой народ литературными произведениями разных авторов и народов (в пересказе Абая порой доходили до интересующихся знаниями казахов такие книги, как «Генрих Наварский» Александра Дюма-отца, наличие которого хотя бы в пересказе показывает большой потенциал любой национальной культуры и запросов читателей из этого народа).

Прежде всего Абай считает, что вера в Аллаха на пользу только самому человеку, от его безверия Всевышний не пострадает. Восемь чувств (жизнь, наука, могущество и т. д; 38 Слово) дал Создатель людям, но, естественно, только он один, Всемогущий полностью и в совершенстве владеет ими. Всесильный, его божественная сущность, отличающая его от бренного человека, есть Могущество Науки, путем этих двух чувств, ликов, Аллах и создал мир и созидает его дальше.

Далее. Абай считает, что Аллах, несомненно, существует, ибо, например, в человеке все органы приносят ему пользу и радость, гармонично соотнесены друг с другом, что говорит о их неслучайном и предустановленным происхождением. Также и окружающая человека природа полна совершенства и плодородности для человека, его деятельности и питания.

Суть мусульманства есть ежечасное стремление правоверного творить добро, насколько он может. По Корану, Аллах любит тех, кто помогает слабым, и тому уготовано место в раю. Абая видит истинный иман (вера, праведность) не в усердном и регулярном исполнении молитв и постов, а в справедливости — матери всех добродетелей. Замечательно проглядывается дуализм (двойственность, часто наличие, казалось бы, противоположных явлений) познания и понимания Абая в следующих словах (38 Слово): «Традиционная вера приобретается с помощью наставлений ученых, но благодаря просвещению мудрых, она перерождается в истинную веру». Буквально в предыдущем абзаце учёный трактуется Абаем, как «кто стремится постичь Аллаха соразмерно своему рассудку, кто ищет первопричину всех явлений и предметов». Таким образом, у Абая мы находим убеждение в спаянности верующего и ученого в одном лице для нахождения первопричины всего, путём научных изысканий под руководством канонов веры, ислама.

Важнейшим выводом Абая из своих богословских, философских, этнических изысков является тезис о человеколюбии, гуманности, из которого вытекает всё. «Противоядие от всех пороков — человеколюбие, желание всеобщего благоденствия, твёрдость духа, справедливость, глубокие всесторонние знания». Разве не глаголют эти золотые слова, разве не предвещают народившийся в XX веке экзистенциализм с его чуткостью к каждому конкретному человеку с его проблемами и радостями? Разве не такими словами благословлялись герои XIX и XX веков, искореняя на Земле пагубы человеческие: расизм, фашизм, сталинизм, сионизм и другие опухоли земные? Разве не проблёскивают в этих словах разом и категорический императив Канта (поступай всегда в соответствии с принципом, в любое время могущим стать всеобщим моральным законом; относиться к человеку как к цели, а не как к средству); и античное «человек — мера всех вещей»; и вообще весь человеческий мир, рассыпанный на миллиарды людских частиц, у каждой из которых своё видение мира вещественного, мира идей и мира человеческого.

Да, определённым образом влияет на людей и природу солнечная активность, например (В. Чижевский), но каждый человек «переваривает» ту активность сугубо индивидуально и отлично от других. Вы можете жить в тундре, занимаясь оленеводством и, дрожа от холода в чуме, в философическом умонастроении будете взирать на шар земной, или оглядывать его из иллюминатора орбитальной станции, или тратить дни и годы на исследование пучины морской — однако везде и всюду с вами будут ваши сомнения, радости и огорчения, споры, дискуссии, перепалки, словом, человеческая сущность ваша и есть та нить, на которую нанизываются с ходом времени разные плохие, хорошие или апатичные обстоятельства человеческого бытия. Это та самая субстанция, которой мудрецы всех времен пытались подыскать хорошее имя: КА в древнем Египте (как бы духовный двойник человека, душа и т. д.). Короче, каждый человек определяет земное и околоземное бытие настолько, насколько он сопричастен развитию и движению этого бытия. Да, ныне каждый человек социально оформлен в рамку общего коллектива, однако, как и прежде, на первом месте по значимости у человека его личные дела и симпатии; меняются эпохи и фантастических высот достиг технический прогресс, но человек изменился незначительно, да и то в пропорциональном соотношении с общественной средой.

Читая Абая, его «назидания», мы часто можем отмечать в его тексте, в его Словах ту гневность Абаеву, направленную на служителей ислама, которые высокое призвание своё используют для личного обогащения, забывая о постоянной необходимости обогащения не златом, а знаниями, мыслями мудрых людей. И потому таким муллам удобно, было повторять уже давно знакомые всем молитвы и проповеди, отпугивая народ от знаний и всего нового.

В медресе учили древним языкам, точнее, языкам и сегодня живущих народов, но все замечательные литературные и философско-богословские труды, написанные на этих языках, были старинными, и во многих аспектах сильно устаревшими, а русский и другие языки таких же развитых наций изучать воспрещалось. Хотя средневековые медресе были местом не только духовного мусульманского образования, но и местом изучения логики, математики, философии и т. д. (кроме естественных наук), однако ко времени Абая вышеперечисленные предметы не преподавались. Абай, не являясь реформатором религии и культуры народа, как, к примеру, Мартин Лютер (1483-1546 гг.). Мартин Лютер изменил многое в Германии и многое внёс от себя в процесс великой очистительной Реформации в Европе. Во-первых, Лютер на основе канцелярского саксонского языка, с органичным вплетением в него народных общегерманских слов и выражений, перевёл Библию на немецкий язык, нормировал этим и обобщил многие, дотоле разрозненные диалекты германских княжеств. Вдобавок следует заметить: перевод сделан непосредственно с древнееврейского и греческого оригиналов.

Во-вторых, Лютер подверг пересмотру излишне сложные по выполнению обряды и таинства католические, заявляя, что вера человека в Бога не нуждается в церкви, как в посреднике, и что вера человека крепится не на «добрых» делах, таинствах и обрядах; она зиждется на искренности его веры. Правда, Лютер считал разум и науку порождениями дьявола. Однако то, что он создал протестантство, во многом изменившее традиционные подходы к религии, искупает некоторые его ошибки, тем не менее дал своим творчеством, активной переводческой деятельностью начало казахской романистике (ведь именно после Абая начали появляться первые романы); после Абая в медресе Казахстана стали появляться дисциплины, обогащающие и расширяющие знания и кругозор казахских детей. Абай раскрыл перед казахами дверь в мир, раскрыл и по мере сил своими переводами из европейской классики, облетавшими степь; своими назиданиями, несколько запоздало пришедшими к казахам; своими нововведениями в законодательство казахов.

Третий же лик Абая исходит из мира внутренних переживаний и восприятий поэта, что греки обозначали словом «демон» (присущая каждому человеку судьба, его ни на что не похожая индивидуальность). Помните, многие исследователи творчества Абая (Мухтар Ауэзов, кажется, первым высказал это) говорили о трёх источниках, питающих творчество Абая: казахская культура, культура народов мусульманского Востока и культуры России с Европой. Верно, Абая вспоило и вдохновило богатейшее наследие сказок и поэм великого и несокрушимого в итоге даже нынешней истории степного люда, прекрасная по стилю и прозрачная и невесомая по смыслу поэзия жаркого и загадочного до сверхэкзотичности Востока, и глубоко аналитичная проза и новаторская поэзия Европы с Россией. Но сколь ни сильна была роль этих культур в формировании Абая, мы не смеем забывать и огромное влияние внутренних сил самого Абая, его гения (первоначальное значение данного слова есть смысл, дух, содержание чего-либо), ибо многие в те времена, если брать весь мир, имели знаний гораздо более, чем Абай, однако очень немногие из них смогли переплавить свои знания в нечто новое и животворящее; ещё менее смогли они подвигнуть своими знаниями и умением к прогрессу и научному богатству отставший было народ. Следовательно, изучая и постигая Абая, мы имеем духовную связь не просто с образованным человеком своего времени, а с одареннейшим деятелем вообще.

Далее, виден ещё один источник воспитания духа Абая. Это мир собственно Корана и ислама, которые всегда были ориентиром Абаю среди мутных вод земного мира и поддерживали Ибрахима в трудные минуты его житейской обыденности. Такой результат, венчающий достойные интеллектуальные искания, возможен лишь для тех особ, кто напряженно и очень добросовестно, без фальши думает о себе, о своем “Я“, о мире, о людях, о Вселенной. Сие — тяжелый и горестный удел немногих. Абай, видимо, на протяжении жизни своей часто погружался внутрь себя, только там возможны полные правды и точности размышления о жизни и о себе.

В связи с этим невольно вспоминается Гаутама из рода Шакьев, одно время живший весело и беззаботно во дворце своего отца. Однако, однажды побывав в городе, увидел он четыре знамения: старость, болезнь, труп и монаха, как образ преодоления первых трёх напастей. Принц Гаутама бежал из дома, примкнул к монахам, позже понял бесполезность религиозных предписаний и монашества и к тридцати пяти годам, после непрерывных 39-дневных размышлений постиг истину. Его прозвали Буддой (просветлённый). От него берёт начало буддизм.

Также и Абай, и все великие обязательно постигают самих себя, через постижение своей сути, и только так человек может найти истинное знание об окружающем его мире (неспроста, один из семи мудрецов Древней Греции Фалес изрек, что самое трудное — познать самого себя). Каждый человек в общем-то уменьшенное подобие Вселенной, но внутренние отношения пропорции человека и Вселенной одинаковы, а совокупный строй и конкретные особенности человека и Вселенной индивидуальны и неповторимы. Поэтому важнейшим компонентом творческого процесса является индивидуальность мыслей и поступков автора, его познавательных (когнитивных) способностей. Умение оценивать, а не переоценивать и недооценивать что-либо — чуткий показатель таланта автора, а степень умения достойной оценки чего-либо целиком и полностью зависит от индивидуальности личности, отчасти общества, окружающего его (теория «презентизма», разработанная американцами в 30-х годах XX века, гласит, что невозможна полностью объективная и целостная картина истории, так как мнение историка зависит от идеологии его времени).

В трудах же Абая мы никогда не обнаружим глупого и фанатичного преклонения ни перед религией, ни перед наукой, ни перед деятелями старины казахской. Абай удивительно критичен и разборчив во мнениях о том, что ему довелось слышать, видеть, чувствовать. Видимо, Абай пытался и искренне стремил себя к восприятию отдельных явлений, фактов, людей только в контексте всего мира, насколько он ведал о нем. Его творчество есть назревший переворот сознания казахов в сторону Запада и науки, гармонично соединившейся с первозданной мудростью Востока. Если Шокан открыл миру завесу над дотоле малодоступными степями и хребтами, то Ибрахим Кунанбай-улы распахнул перед казахами давно заржавевшие ворота в Европу. Специфика общества, рассматриваемого и критически анализируемого Абаем, заключалась в нехватке, точнее, в полном отсутствии наук точных и естественных и научной методологии в изучении гуманитарных дисциплин. Поэтому так необходимы были научные работники и учреждения культуры для ведения научных изысканий и т. д. Абай ратовал за науку, за широкий охват образованием, однако появление очередного этапа социальной жизни человеческого сообщества есть появление новых проблем философии, парадоксов и вопросов, сопряжённых с данным этапом развития общества.

Безусловно, то переполнение общества знаниями и мудростью, наблюдавшееся в Западной Европе еще в XVIII – XIX веках, незнакомо было казахам конца XIX века и Абаю тоже. Но такой период развития нации неизбежен для этноса, стремящегося к лучшей участи на этом свете. Отчасти Абай сумел оставить своему народу прекрасные и истинные наставления о правильном изучении наук: 1) не искать от науки выгоды и корысти, учиться только ради знания; 2) не тратить свои знания на мелкие научные диспуты; 3) не отступать от истины; 4) мулахазу (искусство вести полемику) и мухфазу (твёрдая позиция); 5) остерегаться беспечности ума; 6) воспитывать свой характер. В первом пункте Абай, а точнее его мнение совпадает с мнением Аристотеля, утверждавшего, что высшая форма научного труда — это знание ради знания.

О казахах

Абай показывает, причем беззаветно-объективно, эволюцию своих взглядов на казахов и окружающие их народы. В начале жизненного пути Абай упоенно восхищался своим народом и искренне недоумевал над, казалось, явно отрицательными качествами остальных народов.

Он слышал, как казахи только и говорили об узбеках, как о трусливых, не понимающих друг друга людях; в народе их прозвали «сартсурт» (треск, трещотка).

Ногаев (татар) казахи тоже не жаловали. Считали их разгильдяями, ничего не умеющими делать на должном уровне. Вот и им подыскали нужное словечко: «нокай» (бестолковый, тупой).

И, конечно же, русские также вызывали у казахов только смех и презрение, настолько удивляло и отвращало казахов постоянное русское стремление узнать о степных обычаях как можно больше.

Слыша о других народах лишь отрицательное, а о своем, казахском, только хорошее, Абай проникся наивной верой в какие-то исключительные качества казахского народа, присущие якобы одному лишь ему. Но с возрастом, точнее, со все нарастающим опытом и ростом ума Абай понял и распознал ничтожную природу пустого самовосхваления казахов, приведшую к ужасающему однообразию трудовых и культурных занятий казахского народа; из этого однообразия и проистекали вечные склоки между родами, взяточничество и манкуртство зарождающегося казахского чинушества, позорный догматизм служителей ислама и многое другое. А что же соседи, над которыми Абай так потешался?

Узбеки («сарты») прекрасно обрабатывали землю, и плоды их земледелия известны были далеко за пределами узбекской части Ферганской долины, да и трескучий говор узбеков слышен был на торговых площадях многих стран. До появления русских товаров казахи одевали себя и своих мертвых в одежду, сшитую теми же «сартами». В общем, узбеки и ногайцы (татары) старались преуспеть во всем и не делили свой же народ на Монтекки и Капулетти. И уж тем более казахский народ несравним был с народом русским с его достижениями во всех отраслях науки и культуры.

Абай, ещё раз повторим, понял пагубность кичливости народной, ведущей к регрессу (вырождению); ведущей к замкнутости народа, нежеланию перенимать лучшее у соседей; ведущей, наконец, к внутренним распрям, пожирающим изнутри народный организм. Те же причины, что и выше, возжигали костры инквизиции, на которых в прах и пепел обращались благородные люди и замыслы. Однако угарность аутодафе (костер, на котором сжигали «грешников») не удушила извечное стремление талантов и гениев к многоплановому восприятию мира и эклектичной эрудиции. Догматичный треугольник троицы христианской (впрочем, не отрицая ее, но дополняя и обогащая) разорвал иудейский Давид во мраморе, оживителя камней Микеланджело; светские красота и кокетство Моны Лизы Леонардо да Винчи; Плутарх, переведенный на французский Амио; внеэпохальные и внекультовые Гамлет и Отелло Шекспира и многие, многие другие. Сметая со своего пути все вымученные произведения религии и искусства, великие творения эти триумфальным маршем дошли и до наших дней.

Абай понял, что народу не подобает замыкать круг своей деятельности на единообразных ремеслах, обрядовых песнях, ибо что гибельно для сферы духовно-нравственной, то гибельно и для развития народа, поскольку искусство быть достойным племенам также сложно и поступательно в своем развитии, как и само искусство. С другой стороны, за, казалось бы, проявлением степного невежества, выраженного язвительными насмешками в сторону других народов, кроется осознанное или неосознанное стремление сохранить национальную культуру и самобытность казахского народа.

Примечательно также умение Абая порицать ошибки казахов (раздоры, невежество, единообразие занятий, хвастливость) с разных сторон, основанных на многообразных последствиях этих ошибок. Такое разноплановое видение Абая помогает нам четче разглядеть сущность той эпохи; мы также можем приложить абаевы методы анализа к современной ситуации в казахстанском обществе. И тогда увидим, что многие наши нынешние проблемы бережно «унаследованы» нами от чинушества вековой давности. Буйно и неисправимо-сорнячески прорывается коррупция сквозь редеющий заслон немногих поборников справедливости; уродливым и задирающим нас ребенком оказалась так называемая «независимая» пресса, со стана которой летят в нищающий народ лишь демагогические посулы лжеблагодетелей и малограмотные советы псевдоэкспертов; перечислять же дальше наши сегодняшние болячки было бы большой блажью — весь современный люд прекрасно и наперечёт их знает.

В третьем Слове великий поэт не только справедливо порицает затхлость степняков, но и указывает конкретные способы выхода из создавшегося положения. Возьмем, к примеру, тогдашнюю юриспруденцию. Уже в то время было привычным бесчестие в судебных делах, махинации по распределению высоких, выборных должностей. Волостные, к примеру, были всего-навсего хитрыми и ухватистыми в делах личных, но не имели необходимого в государственных делах размаха мысли и замысла. Потому-то Абай предлагает избирать волостным человека с русским образованием; благодаря такому образованию чиновник того времени хоть немного, но точно приближался к размаху мысли и замысла. Русское образование, как условие продвижения наверх, заставляло бы родителей отдавать детей в школы, что только дало бы широкое образование и открыло широко глаза на мир. Но Абай — не сторонник слепого преклонения перед всем русским. Скажем, идеального бия Абай видит помнящим старинные своды законов: «Светлый путь» Касымхана, «Ветхий путь» Есим-хана и т. д. Русское образование, по мнению великого степняка, помогло бы обогатить старинные законы, внеся в них живительную струю современности.

В мудрости Абая, в его прозорливости мы воочию убеждаемся сегодня, на пороге второго тысячелетия, когда благодаря поддержке и помощи великого русского народа казахи сделали небывалый скачок в своем развитии. Соприкасаясь же вплотную, перенимая все лучшее у англо- и тюркоязычных стран, арабского Востока, Японии, мы, несомненно, еще более обогатимся, расширим свой кругозор, более бережно будем относиться к собственной культуре. Таковы реалии конца XX века, который не терпит косности и отсталости, лени и бесталанности.

О пользе умеренности

Вся греческая ранняя, сократова философия наполнена призывами, разнообразными по форме и доходчивости, к умеренности во всех житейских и государственных делах. Неумеренность же, в любую сторону и крайность, сжигает человеку крылья, как Икару, вздумавшему достичь Солнца (Гелиоса) на сделанных отцом его Дедалом крыльях, скреплённых смолой. А вспомните чудноголосого Орфея, вызволявшего Эвридику из мрачного подземелья Аида, владыки царства мертвых; лишь оглянувшегося назад — на тень своей земной супруги, как он вновь оказался, теперь уже навечно, в царстве мертвых.

И хотя два этих примера есть мифические сказания Эллады, всё же они несут аллегорически переложенную жизненную суть, также они показывают нам последствия неумеренности, жадности до чего-либо. Если же вообще охарактеризовать кредо человека, лавирующего в жизни между излишествами и пытающегося приблизиться к эталону умеренности и рассудительности, то тут уместны, на мой взгляд, слова великого японца Акутагавы Рюноске: «Жизнь — коробка спичек. Обращаться с ней серьёзно — смешно; обращаться с ней легкомысленно — опасно».

На примере некоторых недостойных народа своего казахах Абай бичует неумеренность в глупом, беспричинном смехе, в излишних скорбях души некоторых людей. Абай точно подмечает следующую особенность неумеренности в некоторых движениях души: неумеренность и в смехе, и в скорби приводит к потере чувства жизни у человека; лишает целенаправленности его деятельность (моё изложение взглядов Абая). После Абай призывает смеяться искренне и по поводу стоящему.

Но в пятом Слове Абай, естественно, не ограничивается анализом смеха и плача, тематика этого Слова разрастается до масштабов оценки жизни, как неповторимого второй раз сокровища каждого человека. Но ведь немало людей, не понимающих ценности жизни и прожигающих её в ненужных ссорах и спорах. Лишь позже они спохватываются, в полной мере осознавая ничтожность прошедших дней своей жизни. По Абаю, человек должен жить, надеясь на Бога, Аллаха, и не примыкать к бездарным проходимцам, живущим хитростью и обманом: надеяться только на свое умение и силы. Сказано в духе благородного, высшего, но утопического стремления к идеальной, правдивой жизни человечества. Примерно такие же чувства испытывал Лев Толстой, написавший в одном из своих черновиков: «Я не понимаю, как после такой книги («Исповедь» Жан-Жака Руссо, Д. К.) люди ещё могут обманывать друг друга».

Но когда человек, ещё более народ, голоден и неухожен, он обречен пойти по одному из двух вероятных путей. Первый путь — это длительный и реальный поиск преодоления нищеты путём сплочения (семьи, рода, жуза, народа) в один организм — взаимосвязи внутри которого крепки и нерушимы — в один рывок вперёд. В таком случае народ дружен и един в стремлении к лучшему, такой народ обязательно пробьётся к лучшему существованию.

Другой путь — путь раздоров и недостойных ссор между взаимозависимыми частями единого, а именно — народа. Помыслы когда наполнены лишь угоном чужого скота и сохранением собственного, тогда и мечтать не приходится об организации школ для пропадающих за дедовскими занятиями детей; если же нет школ, то и в помине не будет науки, давно уже утерянной фанатичным Востоком.

Абай в отличие от большинства своих современников не только показал недостатки казахов, сопоставляя и сравнивая свой народ с окружающими народами, но и сумел разглядеть позитивную роль ислама. Чего, к сожалению, не скажешь о работе другого выдающегося сына казахского народа Шокана Уалиханова «Мусульманство в степи». Шокан не сумел распознать роль ислама как стабилизатора межнациональных отношений (став единоверцами, восточные народы почти уничтожили причины для раздора); как отражения фаталистического мироощущения восточного человека (как скорбны «Рубайят» Омара Хайяма, восточные же легенды имеют либо гибельные для героев финалы, либо граничащие с элегичностью сюжеты); и, наконец, ислам как религия успокаивает и хоть как-то умиротворяет людские будни, даёт человеку надежду и веру на жизнь после смерти (Цицерон в диалоге “О старости” замечает (привожу по памяти): возможно, загробного мира и нет, но я не хочу отнимать у себя веру в него, облегчающую мне жизнь).

Исламу свойственны естественность и близость к могучим началам земной природы и небосвода Вселенной. Иначе как классифицировать чудесные по красоте и выразительности форм орнаменты, которыми облицованы стены мечетей. Или же символ ислама серп полумесяца, чем он не элемент, постоянно сопутствующий человечеству в его трудном пути неизвестно куда. В христианстве же крест есть порождение чисто земного происхождения (на нем казнили в Римской империи убийц и бунтовщиков), и он не несёт на себе печать небесного происхождения. Иное дело иудаизм со своей шестиконечной звездой Давида (возможно, «срисованной» с небесной звезды).

Правда, идейно-духовное содержание религии разнится с жизненным её воплощением, ибо при всех религиях и философских учениях человек алчный (из духовенства) одинаков: он не только превращает культ в «опиум для народа», но и хорошо наживается на естественном стремлении человека иметь твёрдую опору в этой жизни. И такие люди, увы, являются паразитами мысли и творчества не в одной только религии. И в науке (неужели забыты «опыты» и «теории» Лысенко в области так называемой агробиологии в 40-50-е годы двадцатого века, надолго перечеркнувшие, казалось, бурное и стремительное развитие советской генетики).

Одним словом, в любой религии, учении, науке, первым определяющим является конкретный человек, передающий людям идеи и факты определенной религии, учения или науки. Качества его характера, отношение к познанию и мудрости, как к житейской, так и всеобщей могут иметь непосредственное влияние на дальнейшее развитие религии, учения, науки. И такое влияние исходит от каждого человека, участвующего в какой-либо отрасли настолько, насколько он причастен к ней. Петрушка (персонаж из «Мёртвых душ» Николая Васильевича Гоголя) много читал и, видимо, много знал, однако он запоминал прочитанное чисто механически; следовательно, знания, полученные им, не получали скрупулезного анализа и дальнейшего усовершенствования; из-за своего недоброкачественного усвоения знаний Петрушка так и остался слугой Чичикова, не более. Абай же, имея в памяти сравнительно небольшой свод философии, литературы и науки, сумел так обработать эти знания и отшлифовать свой стиль, что смог в хорошем смысле пристыдить большой, гордый народ, подвигнув таким образом его к настоящему, целеустремленному развитию.

Душа и тело

«Начало успеха — единство, основа достатка — жизнь». Единство народа достижимо лишь соединением духовного, политического и финансового начал общественной жизни. Духовное начало Абай признал наиважнейшим, в силу его всеобщности для нации. Например, абстракцией из сферы алогичных тезисов выйдет попытка объединить в одно политические и финансовые интересы богача и бедняка, ибо изначально разнит их социальное положение в обществе. Вообще же, вера в какое-либо высшее, витальное (нематериальное) начало жизни сводит к одному мнению мировоззрения и учёного, и ярмарочного паяца, ибо область незнаемого пока человеком одинаково приводит к тахикардии сердца учёного и невежи. Однако порой понятие «учёный» едва ли не соприкасается с понятием «дурак» в плане общего итога познаний ученого. Например, Гёте в «Фаусте» вкладывает в уста Фаусту (идеальному ученому по Гёте, понявшему тщету попыток познать мир механическим, математически-логическим и философским способом) следующие слова (самое начало трагедии «Фауст»): «Я богословьем овладел, над философией корпел, юриспруденцию долбил и медицину изучил. Однако я при этом всём был и остался дураком».

Абай, подобно всем великим национальным деятелям и философам, исполнен великого, праведного гнева на людскую суету своего и прошедшего поколений. Да, Абай был из тех немногих, кто прочувствовал гнилостную суть жизни ради наживы и не более. Как не вспомнить в этой связи английского историка XX века Арнольда Тойнби, отнёсшего кочевые нации к разряду «застывших цивилизаций».

Внимательный читатель Корана непременно отметит частые увещевания Мухаммеда против многобожничества и неверия в Аллаха. То же самое мы заметим и у Абая, постоянно повторяющего, из Слова в Слово, казахскому народу свои мысли о ничтожности их распрей, об оживляющей силе образования и т. д. Причём за, казалось бы, однотипными мыслями и неизменным на протяжении всех Слов стилем кроется огромная сила очистительного обличения, подобного ливню в пыльный день. Эзоповская краткость и до прозрачности понятные всем мысли показывают в Абае подлинный Восток, с его прирожденным неприятием усложнённых конструкций. Да, это Восток Корана и «Тысячи и одной ночи», которыми не удивляться и не восхищаться нельзя.

Поэтичностью и плавностью стиха Корана восхищался Гёте (1759-1832 гг.), сотворивший под его влиянием «Западно-Восточный диван», а Пушкин (1799-1836 гг.) в порыве восхищения написал «Подражания Корану», Фридрих Ницше (1844-1900 гг.) также симпатизировал исламу, считая его религией мужчин, Генрих Шлиман (1822-1890 гг.), великий немецкий археолог, раскопавший Трою и знавший 90 языков, подверг себя обрезанию ради паломничества в Мекку, обладая феноменальной памятью, он заучил наизусть некоторые суры из Корана, причём на арабском языке.

А как огромно влияние на Запад очень большого сборника новелл и сказок под названием «Тысяча и одна ночь». Ведь именно причудливые по сюжету арабские сказки дали жизнь всей западной новеллистике. Боккачо, Страпарола (Италия, XIV-XV века), Сервантес (Испания, XVI век), Чехов, Стефаник (Россия, Украина ХIХ-ХХ век), Цвейг (Австрия, XX век) и многие другие корифеи, по-своему развивая и интерпретируя арабские восточные сказки «Тысяча и одна ночь», написали великолепные произведения. Так что взаимообмен идеями между Западом и Востоком происходил не только в направлении Запад — Востоку, но и Восток — Западу.

Но вернемся к Абаю. Исследуя человеческую природу, в частности природу национального характера казахов, Абай выделяет два направления жизнедеятельности человека, присущих ему с рождения. «Первое из них требует еды, питья и сна. Это потребность плоти, без этого тело не может служить пристанищем для души, не будет расти и крепнуть», — говорит Абай.

«Другое – тяга к познаниям», — считает Абай и призывает казахов к овладению знаниям, саркастически высмеивая недалёкость некоторых своих соплеменников, их невежество.

«Не замечая и советы людей умных отвечаем: ты живи своим умом, а я своим проживу…» Невежество боится знания и мысли, как джута, ибо знание и мысль требуют напряжённого поиска истины, самосовершенствования всегда несовершенного характера, постоянного беспокойства духа и души. Но невежественным людям не откажешь в достоинстве и честолюбии, несоизмеримом с их действительными заслугами. Как говорил Зигмунд Фрейд (Сигизмунд Шломо), австрийский философ, основатель психоанализа: «Когда дело доходит до самооправдания, тут мы все гении». Невежественная чернь и такая же невежественная знать вдобавок к самооправданию распинает того, кто осмелился бросить в звериный оскал толпы правду о ней и призывал её к очищению от скверны незнания.

Трудный путь к обновлению

Судьбы речений мудреца всегда извилистыми путями обретаются среди людей. Ибо слишком много в словах мудреца нового по форме, обличительного по смыслу и истинного по осмыслению. Массы в своей большей части сложное, структурированное, логически выверенное миропонимание заменяют для себя упрощённо-схематическим сборищем сплетен и стереотипов, навеянных в общей сумме демагогами и нечестивыми литераторами всех времен. Имея в своем распоряжении людей с примитивным мышлением, идущих на поводу у любой непродуманной, поверхностной идеи, диктаторы и властолюбцы с триумфом приходили к власти.

Поэтому и в Казахстане мудрые Слова Абая не находили понимания, не порождали мощного просветительского движения. Причина сего кроется не за какими-то специфическими особенностями каждого социального слоя общества, а за общей, присущей, увы, и богачу, и шаруа, и бишара, родово-жузовой несогласованности действий и однообразностью культуры.

«Кто-то волостной, а кто-то бий. Имея намерения учиться уму-разуму, разве стали бы они избираться на такие должности? Это люди считают себя достаточно умными и стремятся к власти, чтобы учить и воспитывать других, будто бы достигли полного совершенства, и единственное, что им осталось, — это других наставлять», — с горечью пишет Абай.

«Богачи? Те ни в чём нужды не знают. Пусть на день, но им дано богатство, им кажется, они владеют сокровищами чуть ли не половины мира, а чего им не хватает, то купят за скот», — хотя сто лет назад написаны эти строки нашим великим соотечественником, но как актуальны и сегодня.

«А вор-злодей да мошенник лукавый так или иначе никого слушать не станут. Бедняки, что смиреннее овцы, озабочены своим пропитанием. Что им советы, учения, когда всё это не нужно богатым?» — сокрушается дальновидный степняк, изо дня в день наблюдая за щемящими душу картинами унылого бытия.

Внутренние противоречия Абая особенно видны в десятом Слове. «Люблю ли я казахов или не люблю?» – спрашивает он себя и отвечает: «Когда б любил, одобрил бы их нравы, нашел бы в их поведении какую-нибудь малость, что принесла бы мне радость или утешение, позволила бы довольствоваться не теми, так иными их качествами, и не померкла бы надежда моя. Но нет этого. Когда б не любил, не стал бы говорить с ними, делиться сокровенными мыслями…»

Или: «Я хоть и живу, — живым себя не считаю… Внешне жив, внутри всё мертво… Всё чужое».

«В молодые годы и не помышлял о том, что можно оставить свой народ… Не терзаясь сожалениями о земном, утешусь надеждой на предстоящее», — приходит он к такому выводу.

Если проанализировать внимательно изложение мыслей Абая о своём народе и о месте самого себя в нем, то без труда замечаешь приложимость выводов великого степняка о своём народе к оценке любого народа, только-только приобщающегося к разнообразной мировой культуре и точным наукам.

Более того, Абай, его мысли, чаяния раскрывают его философию освобождения от пут однообразия в культуре хозяйстве и в мышлении, наконец. Такое обстоятельство родственно сближает его со всеми национальными героями мира, боровшимися за возвышение своих народов не путём наживы и войн, а путём «наживы» знаний и «войны» со всем не столько старым и слишком уже привычным (ибо старое не есть всегда бесполезное и непригодное), а со всем излишне громоздким и тормозящим развитие нации. Нажива, богатые люди, мафия, наконец, имеются во всех странах мира, однако далеко не все страны имеют высокую многообразную культуру и развитые, пользоприносящие науки. Следовательно, из-за подобной редкости мы должны ценить богатых умом, знаниями и культурой людей не меньше, чем крезов с ротшильдами. Ибо только знаниями и умом порождается благополучие в обществе, ум и знания позволяют труженикам японских островов, крохотных и небогатых на ресурсы и пропитание, держать весь мир в зависимости от своих чудесных товаров и технологий, приплюсуйте и богатую, оригинальную японскую культуру, оберегающую японцев, умных и трудолюбивых, от обнищания, развращения своих благих устремлений и способностей.

Абай, желая видеть свой народ сплочённым к единой цели, умным и трудолюбивым, увидел в реальности равнодушие и даже насмехательство над идеями обновления. Конечно, байге, казакша курес, кызкуу и другие обычаи интересны, просто прекрасны, они по-своему могут обогатить мировую культуру. То же самое можно сказать и о традициях литературных, песенных, бытовых и других. Но существуя в отрыве от, скажем, традиции других стран они так остались (ко времени Абая) элементом лишь этнографическим и лишь обрядо-бытовым.

А отрыв этот объясняется отчасти и географическим положением Казахстана. Перегороженный от Джунгарии поднебесными громадами Тянь-Шаня и лишь на востоке открытый ей, где происходили лишь постоянные большие и малые столкновения с джунгарами; позже, когда джунгары в считанные дни были истреблены китайцами, нас от китайцев оберегла Российская империя. Юг наш граничил с узбеками, кыргызами и туркменами, также заеденными самыми дурными сторонами ислама, погрязшего тогда в слепой ненависти ко всему светскому и в глупом догматизме. На севере, западе и востоке Россия, с которой мы (по причине отсутствия природных преград в виде гор, пустынь и рек между нами и русскими) беспрестанно воевали в средневековье, разоряя их раздробленные меж собой княжества. Позже, страшно разбитые монгольским нашествием и трёхсотлетним их игом, после долгого процесса объединения княжеств и борьбы против ига, сбросив его, Россия подалась в Европу — за знаниями. Получив их, Россия оригинально интерпретировала, усвоила их и начала создавать по сути новую культуру, науку и литературу. Добровольно присоединившись к Российской империи из-за угрозы со стороны Китая, казахские степи отнюдь недобровольно подверглись колонизации русскими беглыми крестьянами, каторжанами, разного рода переселенцами. Но среди огромного количества плевел большого русского народа попадались и подлинные зёрна российской культуры в образе образованных некоторых военных, политических ссыльных. Вкупе с невиданной доселе в Степи техникой, организацией жизни и быта, школами и многим другим они способствовали процессу восстановления былых культурных и научных традиций казахов, бурно развившихся в X, XI, XII, XIII, XIV веках, когда весь Восток был силен своим исламом, охват которого рос Аристотелем, гениально переведенным и развитым Абу Натром аль-Фараби и наследием древнейших цивилизаций Средней Азии.

Абай критиковал казахов не за то, что они казахи и живут в степях и предгорьях. Нет, Абай ненавидел и гневно порицал свое племя за их тогдашнее положение народа-лентяя, беспричинно сторонящегося и боящегося нового знания, пришедшего извне.

Заключение

«Вашу философию никогда не тревожили химеры, которые иной раз вносят беспорядок в головы довольно умных людей», — так отзывался об английском графе Честерфилде (1694-1773 гг., автор знаменитых «Писем к сыну») великий француз Вольтер в письме самому графу. Без сомнения, такие или более восторженные строки адресовал первый французский энциклопедист нашему великому земляку, если бы они знали друг друга. Но, как известно, жили и творили Вольтер и Абай в разные времена…

Абай принадлежит могучей, всемирной семье философов-подвижников, члены которой с детской непосредственностью, прилежанием и воображением исследуют и анализируют вечные и преходящие вопросы человеческого и небесного бытия. Но в итоге они мудрее аксакалов и учёнее учёных.

Его “Гаклия” одно из немногих произведений классической мировой литературы и философии, которое с интересом читается и вместе с тем содержит великолепные очерки этики человеческих взаимоотношений, проблем одного этноса (казахов), религии и науковедения и, конечно же, народного просвещения с педагогикой. Сама текстологически-стилистическая подоплека «Слов назиданий» весьма специфична, если не уникальна в историк всемирной культуры. Но, как и всё в этом мире, «Қара сөз» имеет свой корень, от которого он взял свой рост, который он укрепляет и развивает дальше. Этот корень «Коран», 114 сур которого легко сличаются с 45 Словами Абая. Причем поэтическое разграничение свойственно Востоку (например, в сборнике «Тысяча и одна ночь» глава заменена ночью), однако Абай вероятно, первым внёс в состав подобных поэтически-философских книг элементы других дисциплин, далеких от поэзии.

Из европейских авторов близки к Абаю по настрою Бальтасар Грасиан с книгой «Карманный оракул», Георг Кристоф Лихтенберг с книгой «Афоризмы», Фридрих Вильгельм Ницше и другие.

Р. S. Я намеренно не включил в эту работу рассмотрение тех Слов, в коих только пронумерованные афоризмы или же значатся оригинальные вставные сцены (споры Силы, Разума и Сердца; диалог между Сократом и Аристодемом), ибо всё, что в них написано, говорит само за себя и не нуждается в пояснениях.

Данияр КАБДРАХМАН-УЛЫ

Об авторе: род. в 1978 году. Первые публикации Данияра появились в прошлом году на страницах республиканской газеты республиканской газеты «Новое поколение». В «Вечёрке» публикуется четвертый раз. Увлекается историей, литературой, статистикой, экономической и физической географией.

Likes(1)Dislikes(0)